19 февраля 1960 г.

г. Сыктывкар

Коми АССР

ПРОСЬБА О РЕАБИЛИТАЦИИ

Узнав, что Советское правительство встало на путь исправления ошибок и злоупотреблений прошлых следственных органов в вынесении приговоров, я обращаюсь к Вам с просьбой о пересмотре моего дела.

Поскольку все материалы по моему делу освещают не истинное положение обстоятельств моего дела, а отображены в крайне преувеличенном искаженном виде, непохожем на действительность, в связи с ложными доносами из-за личных счетов, я считаю необходимым изложить в данной просьбе все обстоятельства дела так, как они были в действительности до момента ареста 1-го августа 1945 г.

Пишу последовательно с подробной своей автобиографией и последующим развитием хода событий моего дела, приведшего на скамью подсудимых.

По национальности русский, родился я в семье крестьянина средняка 7 апреля 1902 г. в деревне Большая Осиповка Оханского р-на Пермской области. Мой отец, Лаищев Иван Михайлович, был малограмотный. До 1907 г. проживал со своим отцом вместе, занимаясь  сельским хозяйством. А затем с нами, с семьей в 4 человека,  уехал на побочные заработки в г. Ирбит, где работал столяром и стекольщиком. Мы с братом Николаем учились в сельской школе. В 1913 г. Отец с семьей уже  8 человек переехал в г. Пермь, где служил городовым и стражником, а я со старшим братом Николаем был отдан в услужение к купцу Овечкину, на черный рынок, где он торговал бакалеей. Мне было 12 лет и за 5 руб. в месяц я был вынужден простаивать 12 часов в день, в зимние морозные дни.

После 3-х лет работы я простыл и заболел туберкулезом шейных желез и болел 8 лет.

Отец в 1915 г. был взят на 1-ю империалистическую войну, а мать с 6-ю детьми переносила большую нужду и нищету. В 1918 г. отец приехал с фронта больной и контуженный и мы переехали в деревню Б.Осиновку, к деду со всей семьей.

В голодный 1921-1922 год мой отец, мать и дед с бабушкой померли от голода и эпидемии тифа. Оставшись один с малолетними братьями и сестрами, не имея никаких средств к существованию (так как в голодный год все было съедено и продано), я был вынужден отдать в детдом малолетних: сестру Раю 4-х лет и брата Александра 6 лет. А двоих постарше взяли на воспитание дяди, брата 15 лет и сестру Анну 13 лет.

Оставшись в дедовом доме, я не имел ни лошади ни коровы, только дом и небольшой надел земли. После женитьбы в 1923 г. жена Пелагея Дмитриевна Ваулина привела корову, а дяди помогли приобрести лошадь, и мы стали заниматься сельским хозяйством.

Старший брат Николай был в это время на фронтах гражданской войны в рядах Красной Армии до 1920 г. а затем служил сверхсрочно, приезжал один раз ко мне в деревню, советуя учиться.

Я в это время все еще болел туберкулезом до 1924 г. а поэтому меня на призыве в Красную Армию не взяли, освободив совсем от военной службы по ст.58.

Проживая в деревне Б.Осиновке, я в тоже время занимался самообразованием, был селькором года 2-3 писал заметки в Пермскую газету «Страда» и в центральную «Крестьянская», под псевдонимом «Серп» и «Шип», разоблачая проделки кулачества.

Подготовившись, я уехал на курсы землеустроителей в г. Очер, а затем в Пермский земтехникум, который и закончил в 1930 г.

С этого времени работал землеустроителем и топографом при Пермском производственном участке, при начальниках Отавине, Вшивкове, Шаркове, Зеленине (ныне они работают в ОБЛ землеустройстве начальниками).

Начальниками партий были Черемисинов, Николаев, Малахов и др. Все эти товарищи знают меня с 1930 г. как неплохого топографа-землеустроителя.

За отличную работу был на доске почета с товарищами Кодоловым, Якубовским и Луповым. В 1937 году добровольно перешел с товарищами в ГРК (геолого-разведочную контору) по ул. Комсомольский проспект №20

За 14 лет до 1944 г. я никаких выговоров и взысканий не имел. Работал в должности топографа 1-го разряда, в разъездах по изысканиям и съемкам, до обстоятельств относящихся к делу, истинную суть которых я излагаю ниже.

Работая в геолого-поисковой конторе, по брони во время 2-й Отечественной Войны,  я в 1942 году, был переведен из нее в проектный отдел Главного управления «Молотовобъединениенефть», ныне Управление Нефтяной промышленности Пермского Совнархоза.

За все время моей работы я активно всегда выступал на собраниях и производственно-технических совещаниях, критиковал товарищей и начальство по существу, иногда довольно резко, что не совсем нравилось некоторым. В проектном отделе, куда я был переведен, инженеров и техников работало человек 35-40, из которых половина была эвакуирована из Москвы и Ленинграда. Геодезистом-топографом я был один.

Среди специалистов работал один местный механик Цехотский Владимир Иванович 42 лет, взаимоотношения с которым у меня первое время были самые корректные – товарищеские, до определенного времени.

В это время, к моему несчастью, в начале 1943 г. меня на собрании выбирают старшим контролером в наш магазин ОРСа, где я должен был в известные дни, при отоваривании продуктовых и промтоварных карточек проверять правильность отоваривания последних (т.е. выдачу продуктов) нашим служащим и рабочим.

При первых же днях моей работы вечерами я столкнулся с вопиющими фактами самоснабженчества и безобразий со стороны отдельных товарищей (большинство  которых принадлежало к начальству) из разных отделов и работников УРСа, большинство которых были эвакуированные евреи.

Я по старой привычке рьяно взялся за дело, за правильность отоваривания продуктовых карточек, несмотря на ранги и чины, не учитывая дальнейших последствий. Фактически происходило так: завозят в магазин продукты и промтовары на определенный контингент, из которых, как качество продуктов так и промтоваров не одинаково. Есть хуже, есть и лучше. Например – привозят масло сливочное, подсолнечное и хлопковое, а по весу отоваривается одинаково так и промтовары.

Я сразу же заметил, что начальство, местком и УРСцы, узнают всех ранее, что привезено в магазин и сразу вечером идут туда. Поговорив с заведующей магазина (она их всех знала и была тоже зависима в некоторой степени от них), они подают через прилавок корзинку и карточки ей и она их отпускает сама, что есть лучшего из продуктов. Получают они все лучшее, масло животное, колбасу, свинину, сахар и пр.

Если же приходит рядовой рабочий, или служащий, то отпускают хлопковое масло, вместо колбас, рыбешку или плохое мясо, вместо сахару конфеты. И это семьям красноармейцев и офицеров, которые были на фронте, а дети у некоторых служащих болели туберкулезом.

Я сперва приглядывался, знакомясь с порядками и клиентурой. Был, безусловно, возмущен этим положением. В довершении всего я заметил, что некоторые лица по знакомству или «блату» отоваривают совсем чужие карточки других ОРСов, одинаковых по цвету с нашими (на рынке их продавали сколько угодно).

Тогда я начал действовать – искоренять это зло, проверяя у некоторых карточки и находя чужие, других ОРСов, возвращал и стыдил прямо в магазине. Раза три попадала и жена Цехотского и ряд других ответственных работников.

Продавцам и заведующей сказал, чтобы не под каким видом не смели транжирить продфонды по чужим карточкам и одинаково снабжали продуктами всех рабочих и служащих, не взирая на личности, в противном случае я должен буду поставить в известность соответствующие организации.

При дальнейшей работе я обнаружил также, что какие-то военные в погонах, не состоявшие у нас по работе, приходят с ордерами (их давал наш местком и УРС) и получают папиросы, сотенные пачки, продукты и даже промтовары, отрезы на костюмы, вино, которое нам давали по ярлыкам в субботу на 0,5 литра.

Я тогда точно установил, что это приходят работники НКГБ из которых человека 3-4 были следователи, которых я потом, после ареста, узнал. Это был Чекалдин и другие (фамилии забыл). Всего их приходило в разное время человек 10.

У нашего УРСа был, очевидно, контакт с ними. На мои замечания и вопросы к ним, почему они снабжаются у нас, при наличии своего ОРСа, они или молча улыбались, или прямо дерзко мне отвечали, что это не мое дело, а они где хотят тут и будут снабжаться. Это было несколько раз и они уже знали, что я старший контролер и знали мою фамилию.

Мой помощник (фамилию забыл) инженер-химик, работающий в лаборатории «Молотовобъединениенефть», ходил редко, избегая этих столкновений, говорил мне не раз, что такими решительными мерами мы наживем себе врагов и неприятности, что нас двое, а их много.

   Я верил в свою правоту и продолжал также бороться за правду, зная, что основная масса работников мне благодарна и сочувствует мне. После года этой моей работы я почувствовал недружелюбное отношение ко мне многих работников управления, а также и своего отдела.

Начальником нашего УРСа  в то время был эвакуированный еврей (фамилию не помню), он сразу же окружил себя своими друзьями и подхалимами. Должен сообщить, что у нас еще до войны существовало подсобное хозяйство в Верещагинском районе в пос. Кукеты – на разъезде, с площадью земли в 800 га. Здесь производилась посадка картофеля и других овощей. Кроме того, была МТФ и свинотоварная ферма. Работу производили немки, высланные из А.Р. Немцев Поволжья в 1942 г.

Каждую субботу из Кукет, с подсобного хозяйства привозили по 4-5 больших бидонов молока для сотрудников вновь организованной столовой, для ответственных работников управления. Молоко и забитые туши свинины привозилось не в магазин, а в ларек, находящийся во дворе управления, и тут распределялось между сотрудниками, вечерами после работы, но не всем одинаково. Рядовые работники, семьи красноармейцев на детей получали по 0,5 литра молока, а мяса, свинины почти совсем не получали, а работники УРСа и другие, связанные с ними, получали бидонами молоко по 3-5 литров, а также мясо свиное по несколько киллограм. Вся эта выдача производилась вечерами, после всех, нелегально. Все об этом знали, возмущались, но открыто боялись сказать. Все эти факты, как в магазине так и в ларьке при управлении, я записывал -  даты и даже фамилии самоснабженцев.

В конце 1943 г. или 1944 г. (не помню) наступил день, когда УРС должен был отчитываться перед общим собранием рабочих и служащих управления «Молотовобъединениенефть». На собрании присутствовало человек 150 в том числе и работники ГРК.

Президиум был заранее подготовлен из людей пользующихся привилегиями во главе с начальником УРСа. После длительного доклада, в котором расхваливалась работа нашего УРСа по сравнению с другими УРСами приступили к прениям.

Все выступавшие из Президиума высказались за хорошее снабжение и работу УРСа, но тут с мест поступили реплики и протесты против этого предложения, чтобы признать работу хорошей, и внесли предложение выслушать содоклад старшего контролера по магазину, т.е. меня Лаищева.

Мне пришлось выступить и тут я на основании подмеченных фактов и записей, начал говорить правду, резкую и беспощадную, разделал под «орех» всю работу УРСа и внес предложение признать работу плохой. Почти все присутствующие поддержали, возглашая «Правильно!..признать работу плохой!» В президиуме стушевались – опешили и, быстро переговорив между собой, ушли из зала собрания, а затем объявили что собрание переносится на другой день, не объяснив – почему?

Все встали и в недоумении и возмущении разошлись по домам, больше уже не собирались и неизвестно как оформили протокол.

Идя домой с химиком, контролером по магазину, он сказал мне, что напрасно я так резко выступал против руководства да еще в военное время, что это мне вряд ли пройдет.

         На другой день, придя на работу в проектный отдел, мне товарищи сказали, что меня обвиняют в том, что я якобы сорвал собрание, будучи пьяным, хотя всем было известно что собрание происходило сразу же после работы, а я никуда не отлучался, однако эта клевета была сообщена работникам НКГБ, которые были знакомы с УРСом

         Все это вместе взятое породило против меня много недругов, которые стали действовать исподтишка, следя за каждым моим шагом и распространяя против меня всякие небылицы.

         Должен осветить и следующий факт, в праздники 1-го Мая или Октябрьские торжества во все время войны местком и руководители устраивали в здании управления большие вечера с выпивкой и закуской, на которые приглашались артисты оперы и балета. На которые, как правило, приглашались также работники НКГБ следователи и др. Отводилась для них отдельная комната с выпивкой и закуской. Я раза два заходил в их комнату с товарищем и узнавал их, это были те, что ходили в магазин к нам. Фамилии я их не знал, а знакомиться не считал нужным. Они меня тоже узнавали и дознавались, в каком отделе я работаю.

В это время 1943 г. управляющим проектным отделом был тов. Егоров, после его перевода в г. Краснокамск, на его место был назначен Цехотский В. И. Таким образом он стал моим начальником.

До этого мы с ним не раз ездили вместе по работе в г. Краснокамск и Чусовские городки. Он по натуре трусливый и мнительный, рассказывал мне, что отец его был поляк, а он родился в России, где и получил образование  инженера-механика.

Работал он до этого в конструкторском бюро завода им. Сталина. Был в 1937 г. арестован органами НКГБ с группой сотрудников и просидел 5 мес. в тюрьме, но был выпущен.

После назначения товарища Цехотского управляющим в проектный отдел, он свое корректное отношение ко мне изменил на недружелюбное и придирчивое.

Очевидно, поводом к этом послужило то, что я не раз ловил его жену, до этого с купленными продкарточками, которые она пыталась отоваривать.

Второе главное обстоятельство было следующее:

Летом в июне месяце 1944 г. я был назначен управлением, уполномоченным по доставке семенного картофеля по нарядам из Больше-Усинского района, для посадки в индивидуальных огородах сотрудников управления. В помощь ко мне был прикреплен товарищ Васев (инициалы не помню), инженер-плановик ОКСа нашего управления. Получать нужно было 40-45 тон.

Поехав туда, мы с Васевым захватили кое-что из своих вещей, чтобы выменять для себя немного картофеля для еды. Цехотский намекнул мне, чтобы я ему как-нибудь сумел привезти мешок картофеля, но денег и вещей для обмена не дал. Вполне естественно что я Цехотскому продуктов привезти не смог.

Этот незначительный эпизод, однако, отразился отрицательно на без того плохие наши взаимоотношения с ним. Личное дело он перенес на служебное, стал придираться к

каждому поводу и вести систематическое преследование, у нас получились разногласия и недоразумения.

Выполняемые мною работы производились в городе Краснокамске, съемки, изыскания и пр. по разному строительству, куда я ездил каждую неделю на 2-3 дня. Управляющий Цехотский необоснованно стал мне давать командировки на меньший срок (чем это предусматривалось нормативами) на выполняемую мною работу. Получились неприятные для меня последствия. Я или должен был звонить по телефону из г. Краснокамска к нему в г. Пермь о продлении командировки, для завершения работы, или, не закончив таковую, ехать в г. Пермь, так как срок командировки истек и жить без продления в военное время значит подвергать себя риску.

Эти случаи стали повторяться все чаще. Зная продолжительность срока работы я доказывал ему не раз, когда можно закончить ту или иную работу, но он сознательно делал по своему, сокращая срок работы.

Я морально тяжело переживал это, чувствуя, что у нас не увязки в работе и согласованности, не подозревая, что он делал это сознательно.

Приезжая с работы из г. Краснокамска на ночном поезде в 1 час ночи, я должен был к 9 утра быть на работе в проектном отделе.

Вполне естественно, что работая в командировке, в зимних условиях, в снегу, часто больной, я приезжал сильно уставший. В силу этого я иногда стал опаздывать на работу, опоздал всего 4 раза, на 6-7-9 минут, а один раз на 22 мин.

Все эти опоздания управляющий Цехотский проводил приказом по проектному отделу, как злостные, не слушая и не принимая никаких объяснений, и даже привлек меня к суду, решением которого я был приговорен к вычету из зарплаты 25% в течение 4х мес. (выписки из приказа при деле).

Меня удивляло то обстоятельство, что другие сотрудники, опаздывая на 6-10 минут, не подвергались как я никаким взысканиям, а тем более с занесением в книгу приказов.

Цехотский просто не замечал, или находил их объяснения уважительными, а «охотился» только за мной, следя за каждым промахом, чтобы скомпрометировать меня на производстве и ему это конечно удалось вполне.

Формально он был прав, но я чувствовал, что какой-то невидимый гнет висит надо мной и руководимое кем-то преследование.

Мои командировки участились и приноравливались к моменту отоваривания продуктовых карточек и промтоваров, мне уже контролировать и наблюдать в магазине не было времени, а нападки сыпались на мою голову все чаще. То я мало произвел съемки, то неправильно провел изыскания, то слишком долго работал, задерживая проектирование и т.д.

Незаконно Цехотский записал в книгу приказов будто я отказался от работы по изысканию дороги к нефтескважине, в которой ожидали нефть, хотя туда был назначен опытный работник, дорожник из эвакуированных, который не поехал.

Затем выяснилось, что нефтескважина нефти не дала, а следовательно никакой дороги не требовалось. Тем не менее, Цехотский написал в книгу приказов на меня, за отказ от работы (см. в моем деле) Я в это время работал в г. Краснокамске, ничего не зная (увидел все эти бумажки, подписывая 308 ст.).

Чувствуя, что меня тайно преследует целая группа, выразителем которой являлся Цехотский, я написал заявление о переводе меня обратно в ГРК в топопартию – мне отказали, писал заявление в РКИ о несправедливости Цехотского, заявление так и осталось нерассмотренным.

Таким образом, моя производственная репутация, как добросовестного работника, была подорвана, несмотря на то, что с 1930го по 1944 г. у меня не было ни одного замечания, а были благодарности.

Работу свою я любил, люблю и по сие время, и с кипучей энергией отдавался ей, пренебрегая выходными днями в полевой период, как и теперь.

После этого, в конце 1944 г., Цехотский перешел к прямому провоцированию. Пришел ко мне на квартиру в субботу (хотя до этого он никогда не бывал) и доставая из портфеля поллитра водки, предложил распить совместно, ссылаясь на то, что жена его отсутствует и ему одному скучно. Я жил тогда один с сыном Виталием, который учился во 2-й смене в нефтяном техникуме.

Выпив совместно, Цехотский после отвлеченных разговоров, обратил внимание на большой портрет Молотова, что висел у меня в большой раме над столом и сказал, что вот, дескать, сын купца Скрябина, а теперь в правительстве, неужели не стало более достойного, чем мужика из купеческого сословия? Я был удивлен такому вопросу, тем более, что он сам недавно стал кандидатом партии.

Я возразил ему, что Молотов заслуженный старый большевик, еще в университете был марксистом, следовательно вполне достоин быть в правительстве. (Впоследствии, мне следователь Иванов читал его донос, что эти слова будто говорил я).

Через месяц или два Цехотский предложил в субботу сходить с ним к его другу, механику Курдюмову, лет 50-ти, который жил один. По приходе к Курдюмову и выпив совместно, Цехотский опять завел разговор на политическую тему, о заключенном договоре с Германией перед войной, Молотовым о доставке хлеба из СССР, доказывая что это была ошибка Сталина, Курдюмов соглашался с ним. Я же только сказал, что правительству виднее, что нужно делать. Затем мы разошлись (в доносе Цехотский писал на нас обоих, что мы ругали Сталина, стукали кулаком в стол и пр. Это ложное обвинение, подписанное мною и Курдюмовым по принуждению находится в деле).

Таким образом был спровоцирован и инженер ОКСа «Краснокамскнефть» Дворниченко П.

Цехотский, приехав в г. Краснокамск зимой в 1944-1945 г., где я работал в командировке, нашел Дворниченко (он знал его по работе, как и я) дал ему денег на 1 литр водки, сказав ему, чтобы он ее купил, а мы, дескать, с Лаищевым заедем. Дворниченко согласился, так как это было на выходной день.

Разыскав меня, после работы в гостинице, Цехотский сказал мне, что нас приглашал к себе инженер Дворниченко, на именины. Я отказывался, доказывая ему о том, что я промок, работая в снегу, и очень устал. Но он убеждал меня поехать на машине к Дворниченко, с расчетом попасть затем на вечерний поезд.

Приехав к Дворниченко, у которого было 3-е малолетних детей и больная жена, мы прошли в отдельную комнату, где после выпивки Цехотский стал рассказывать какие-то два анекдота, один про Троцкого, а другой (не помню). Я в это время дремал, сильно уставший.

Цехотский донес в НКГБ, что Дворниченко рассказал два антисоветских анекдота, а я ему сочувствовал и повторил последние слова. «Да ад!» Между тем как я ничего почти не слышал.

Таким образом, трое незнакомых между собой людей были замешаны в одно дело с прибавлением пункта II т.е. группа (см. в деле).

После этого работа у меня шла более или менее нормально. Я тогда не подозревал о грозящей мне опасности. Но недруги не дремали и писали всевозможные ложные записки в НКГБ.

Теперь подробно описываю про ложные доносы Борисова и Дьяконова из Большой Усы, будто я высказывался против колхозного строя. Дело фактически происходило так: с Борисовым и Дьяконовым я познакомился в Больше-Усинском районе во время весны 1944 г. при вывозке семенного картофеля. Борисов, будучи зимой 1944 г. заведующим райторгом в Большой Усе, подписывал договор у нас в месткоме на поставку картофеля по нарядам госзакупа. Весной, по моем приезде за картофелем 45 тонн, у нас были своих две 3-х тонные машины и моторная лодка с баржей на пристани Елово, куда и возили на своих машинах картофель, были и свои рабочие.

В помощь мне дан был помощник товарищ Васев, инженер плановик ОКСа. Для успешной вывозки и найма недостающих рабочих, местком отпустил нам 20 литров водки, которой мы сообща и распоряжались.

Вывозив больше половины картофеля на пристань Елово за 65 км. от Большой Усы мы с Васевым решили в выходной день сходить к председателю сельпо тов. Некрасову и отблагодарить за оказанное содействие по вывозке картофеля. В то время в Большую Усу стекались десятки уполномоченных от разных организаций за семенным картофелем, добиваясь любой ценой получить ее, действовали подарками, подкупами и пр. лишь бы получить так как картофеля по нарядам не хватало.

Некоторые руководители шли на это из района и отпускали незаконно картофель, потом их за это привлекли.

Направляясь с  помощником Васевым, мы взяли с собой 2,5 литра водки, по дороге к Некрасову нам встретился заведующий райторгом Борисов и узнав куда мы идем, вскоре пришел со своим другом Дьяконовым, директором МТС.

После выпивки у нас зашел разговор о сельском хозяйстве и посевной в их районе. Читая накануне районную Б.Усинскую газету, там отмечалась плохая работа МТС (этого Дьяконова). Я ему это высказал, это ему не понравилось, возник спор и он начал ругаться и грубить, так как был пьянее всех. Затем вместе с Борисовым они стали просить у нас 3 литра водки, при выходе из дома Некрасова, предлагая 1.5 пуда гречневой муки.

Я отказал категорически, указав на то, что вот, дескать, вы хотите пропивать государственный хлеб, между тем как колхозники и страна переживает и нуждается в продуктах. Оставшись Дьяконов стал ругаться и грозиться, в таком положении мы дошли до нашего дома. Было уже темно…Дьяконов с Борисовым нахально стали врываться в избу, требуя водки. Спавшие в сенях наши двое шоферов (фамилии забыл) проснулись и, узнав в чем дело, вытолкнули их на улицу. Дьяконов, крича и угрожая, выхватил браунинг и произвел два выстрела, затем они ушли и мы их больше не видели. При следствии я читал их доносы, в которых Дьяконов называет меня поповским сыном. Такова суть дела. (см. в деле)

На очную ставку их не вызывали, а моих указанных свидетелей, Васева и шоферов суд не вызывал, так и не позволили мне опровергнуть их клевету.

После этого проработал в проектной конторе управления до 30-го июля 1945 г. и в это же день утром я был вызван начальником управления, который мне сказал, что согласно полученной телеграммы из наркомата нефтепромышленности я откомандировываюсь на спецработы в г. Ташкент, в Среднеазиатский геолого-разведочный трест сроком на 3 месяца.  Обеспечить выезд 1-го августа 1945 г., т.е. почти в тот же день когда я должен был идти в отпуск.

Как ни тяжело мне было оставлять 16-ти летнего сына одного, но приказ, да еще в военное время, безусловно, должен быть выполнен, так я рассуждал всегда. Я стал собираться, оформил все документы.

Простившись с сыном, я сел на поезд 1-го Августа 1945 г. часа в 2 дня и на 2-й остановке от г. Перми был снят органами НКГБ и на легковой машине доставлен в г. Молотов в здание НКГБ, где меня завели в пустую комнату и предъявив ордер городского прокурора о моем аресте, предъявили мне обвинение в контрреволюционной деятельности.

Я был настолько ошеломлен и напуган, что не мог выговорить ни слова, затем оправившись заявил, что тут какая-то ошибка-недоразумение, очевидно меня приняли за другого, говорил я, что я ничего плохого не делал, за что было бы меня арестовывать!

Следователей и работников НКГБ было человек пять, некоторые на мои слова засмеялись, а другие заявили – ты нам сам все расскажешь!...признавайся не признавайся а судить мы тебя будем и от нас ты уже свободным не выйдешь!...

Затем взяли мой чемодан, раскрыли его, перешарили все, обыскали меня и ничего не найдя изъяли деньги 3200 р. и часы.

Затем я подвергнулся всей процедуре, стрижке, печатанью пальцев и после бани водворили меня одиночную камеру.

Я был в глубоком отчаянии, думая что же это получилось и почему? Страшно было думать о своей дальнейшей участи, невыразимо было жаль своего одиноко оставшегося сына и своей несчастной судьбы – судьбы человека, не видавшего с юнных лет в жизни ни радости, ни настоящего счастья…

Через 2-3 дня в 12 часов ночи меня повели на допрос к следователю (кажется Иванову), он сидел за столом и перебирал мою папку с документами, изъятую при обыске на квартире. Я имел обыкновение хранить документы в одной папке, дипломы, билет ударника, профбилет, билет ИТР, была селькоровская справка из центральной газеты, Крестьянская газета еще с 1927 г. куда я писал и прочие справки.

Все это очевидно не удовлетворяло следователя так как говорило в мою пользу, тогда он начал задавать мне вопросы, заставил писать автобиографию, а затем, прочитавши ее, изорвал.

Допросы за все время производились только ночью – с 12 часов до 4-5 часов утра, спать давали 2-3 часа в сутки. Хлеба давали 400-450 гр. Примерно дней через 10-12 на допросе ночью Иванов грубо приказывает мне рассказывать о своих действиях.

Я отвечал, что ничего не знаю и ничего предосудительного не делал за всю свою жизнь. Тогда он вынимает из папки штук 10 бумажек и начинает читать, что я якобы высказывался против пионеров. Я сказал, что мой сын сам был пионером, как же я буду говорить против и для чего?

Во второй бумажке написано, что я высказывался против государственного займа, сам не подписывался и другим не велел. Я заявил, что это ложь, ежегодно во время войны я подписывался на полтора оклада, как и все в управлении, обо мне знают это сотрудники. Затем зачитывал все бумажки-доносы Цехотского, я опровергал что все это ложь, написанная им из за личных счетов. Зачитывал следователь и том, что я вел агитацию в управлении, выходя в коридор. О том, что я ругал евреев и разводил антисемитизм. О том, что дискредитировал руководство в военное время, в своих выступлениях на собрании.

О том, что я отказывался от работы и вел агитацию против колхозов и пр. пр..

Эту наглую ложь я опровергал, доказывая несостоятельность обвинений, но мои доводы его не убеждали. Этого следователя (кажется Иванова) я видел и в магазине и на праздниках, у себя в управлении.

После 3-4 недель он стал составлять протоколы, не с моих слов, а с доносов и принуждал меня их подписывать. Но я их не подписывал.